А я понимала, что все это – совершенно неподходящие темы для болтовни за бокалом вина. Поэтому в следующий «счастливый час» я оставила Барака в офисе.

Мои родители курили, когда я была маленькой. Они закуривали по вечерам, сидя на кухне и обсуждая рабочий день. Или за мытьем посуды после ужина, иногда открывая окно, чтобы впустить свежий воздух. Они не были заядлыми курильщиками, но в их курении чувствовалась привычка и вызов: они не бросали еще долго после появления первых научных исследований о вреде табака.

Нас с Крейгом это выводило из себя. Мы разыгрывали целые сцены с кашлем, стоило родителям закурить, и постоянно уничтожали их запасы. Однажды мы взяли блок «Ньюпорта» с полки и запихнули все сигареты, как бобы, в измельчитель под раковиной. В другой раз мы смочили кончики сигарет в остром соусе и вернули их обратно в упаковку. Мы читали родителям лекции про рак легких, рассказывали обо всех ужасах, которые нам показывали на кинопленке в школе: изображения легких курильщика, ссохшихся и черных как уголь, смерти в ее развитии, смерти прямо внутри твоей груди. Потом для контраста показывали ярко-розовые легкие, здоровые и нетронутые дымом. Простая парадигма, в которой сложно запутаться: хорошо/плохо. Здоровый/больной. Ты сам выбираешь будущее. Именно этому они нас и учили всю нашу жизнь. И тем не менее пройдут годы, прежде чем родители наконец бросят курить.

Барак курил так же, как мои родители, – после еды, когда гулял по городу или нервничал и требовалось чем-то занять руки. В 1989-м курение было более распространенным явлением, чем сейчас, лучше встроенным в повседневную жизнь. Исследование вреда пассивного курения только начиналось, поэтому люди дымили в ресторанах, офисах и аэропортах. Но я все же видела кадры с легкими. Для меня и всех здравомыслящих людей, которых я знала, употребление табака казалось чистым саморазрушением. Барак знал, как я к этому отношусь. Наша дружба строилась на взаимной откровенности, и, как мне кажется, нам обоим это нравилось.

– Зачем такому умнику, как ты, делать такую глупость? – выпалила я в первый же день нашего знакомства, наблюдая за облаком дыма, окутавшим наш обед. Это был честный вопрос.

Насколько я помню, Барак просто пожал плечами, признавая мою правоту. Спорить не о чем. Логика отказывала Бараку только с курением.

Вне зависимости от того, собиралась ли я это признавать, отношения между нами менялись. В те дни, когда мы оба были слишком заняты, чтобы встретиться лично, я ловила себя на том, что гадаю, чем он занимается. Я уговаривала себя не разочаровываться, если Барак не появлялся в дверях моего кабинета. Отговаривала себя радоваться, когда появлялся. У меня возникли чувства к этому парню, но скрытые, похороненные глубоко под моей решимостью сохранить свою жизнь и карьеру чистой и сфокусированной, без всякой драмы. У меня были отличные ежегодные отчеты, и я прошла полпути к партнерству в «Сидли и Остине» – возможно, я бы стала партнером до 32 лет. Я достигла всего, чего хотела, – или по крайней мере пыталась себя в этом убедить.

Я могла сколько угодно игнорировать то, что между нами происходит, но он не собирался этого делать.

– Думаю, нам стоит встречаться, – сказал Барак однажды в конце обеда.

– Что нам с тобой? – Я притворилась шокированной тем, что он вообще мог об этом подумать. – Я же говорила тебе, я не хожу на свидания. К тому же я твой ментор.

Он криво усмехнулся:

– Как будто это что-то значит. Ты мне не начальник, – сказал он. – К тому же ты красотка.

И широко улыбнулся.

Барак представлял собой смертоносное сочетание мягкости и рассудительности. В последующие дни он не раз приводил аргументы в пользу того, что мы должны встречаться. Мы совместимы. Нам весело вместе. Мы оба свободны и к тому же признались, что практически сразу разочаровывались, встретив кого-то еще. Никому в компании, утверждал Барак, не будет дела до того, что мы встречаемся. На самом деле фирма скорее всего даже в этом заинтересована. Ему казалось, что руководство намерено предложить ему работу после окончания вуза. А если бы мы с ним были парой, это повысило бы шансы на успех.

– То есть я, по-твоему, приманка? – рассмеялась я. – Не льсти себе.

Тем летом фирма организовала ряд мероприятий и выездов для сотрудников, разослав всем желающим регистрационные листы. Одним из мероприятий была постановка мюзикла «Отверженные» в театре неподалеку от офиса. Я внесла в список нас обоих, обычный поступок для начинающего ментора и подопечного, обязанных посещать все мероприятия вместе. Моей главной задачей было убедиться, что практика Барака в «Сидли и Остин» проходит ярко и безоблачно. В этом и заключался весь смысл менторства.

Мы сели рядом в театре, оба смертельно уставшие после работы. Занавес поднялся, и началось представление, перед нами развернулась удручающе-серая картина Парижа. Не знаю, в чем было дело, в моем настроении или в самих «Отверженных», но весь следующий час я беспомощно тонула в потоке французского горя. Вопли и цепи. Нищета и насилие. Несправедливость и угнетение. Миллионы людей обожают этот мюзикл, а я ерзала в кресле, пытаясь приподняться над необъяснимой мукой, которую испытывала каждый раз, заслышав главную мелодию.

Когда включился свет для антракта, я украдкой взглянула на Барака.

Он обмяк в кресле, опустив локоть на подлокотник и прижав указательный палец ко лбу с нечитаемым выражением лица.

– Ну как тебе? – спросила я.

Он отрешенно посмотрел на меня.

– Ужасно, да?

Я рассмеялась, успокоившись, что он чувствует то же самое.

Барак выпрямился в кресле.

– Выберемся отсюда? Мы могли бы просто уйти.

При обычных обстоятельствах я бы ни за что не сбежала. Я просто была другой – слишком волновалась о мнении коллег. А вдруг они заметят наши пустые места? Я слишком сильно была озабочена стремлением доводить каждую мелочь до самого распоследнего конца, даже если это утомительный бродвейский мюзикл в прекрасный вечер среды. К сожалению, такова моя суть любительницы ставить галочки: терпеть страдания ради видимости. Но теперь, похоже, я оказалась рядом с тем, кто не привык так делать.

Стараясь избегать коллег – других менторов и практикантов, хаотично снующих в вестибюле, словно пузырьки в газировке, – мы выскользнули из театра в теплый вечер. С пурпурного неба уходил последний луч солнца. Я выдохнула с таким заметным облегчением, что Барак рассмеялся.

– Куда теперь? – спросила я.

– Как насчет выпить?

Мы отправились в бар неподалеку, в той же манере, в которой, казалось, ходили всегда: я на шаг впереди, а он позади. Барак был тихоходом. Он двигался с гавайской небрежностью, никуда не торопился, особенно когда его об этом просили. Я же, наоборот, энергично вышагивала даже на самой обычной прогулке и всегда с трудом останавливалась. Но я помню, в тот вечер я специально притормозила, чтобы слышать его речь, потому что наконец начала понимать, как важно для меня слышать каждое его слово.